Современный символ рубля (фиг. 1) — новодел, бессмысленная калька, некрасивая и безосновательная. Старый, дореволюционный сѵмволъ рубля (фиг. 2) — красив, элегантен и имеет богатую графическую историю.
Рубль, представленный современным символом (фиг. 1), неустойчив и падает носом вперёд, потешно чебурахаясь от любого дуновения. Рубль, обеспеченный старым символом (фиг. 2), падает красиво и благородно, не столько даже падает, как парит, обладая аэродинамической лопастью.
Делайте выводы, господа.
В августе-сентябре 2020 года у авторов коллективного сборника «Три кита», в том числе и у меня, было взято некое интервью. К сожалению, по некоторым причинам оно не смогло выйти в предполагаемой публикации. Ниже я привожу свои ответы на вопросы интервьюера.
1. Расскажите, как вы выбрали название для сборника. Какой вы кит? Какой мир держится на вас?
Начнём с того, что название я не выбирал. Я никак не участвовал в создании этого сборника, его концептуализации, даже не выбирал тексты, чтобы разместить их в нём. Поэтому вопрос этот, наверное, не ко мне. Мне же это название показалось несколько ээ… странным, сам бы я до такого вряд ли додумался, но я не вмешивался в процесс принципиально.
Касательно мира — надеюсь, что никакого. Видите ли, то мировоззрение, которого я придерживаюсь, подвергает серьёзному сомнению ценность существования этого мира вообще. Как сказано в одной книжке: «Тот, кто познал мир, нашёл труп, и тот, кто нашёл труп — мир недостоин его». Но вопрос этот тёмный и запутанный, и не для одной-двух реплик. Я всё же склоняюсь к мысли, что кеноматичность существования мира не вовсе исключает пребывание в нём некоторой меры истины, хотя бы и онтологически не самостоятельной. Грубо говоря, если материя есть зло, то то, что делает материю таковой, как она есть, может и не являться злом с необходимостью. Выше я не случайно назвал истину мерой, поскольку, упоминая эти познаваемые сущности, как бы исключённые из гилетического порядка бесконечного нестановления, присущего материи, мы неизбежно будем оперировать такими понятиями, как «гармония», «логос», «соотношение», «периодичность», «ритм» и т. п. Нетрудно заметить, что эти понятия чаще всего включаются, когда мы говорим о музыке, и сейчас я объясню, почему это важно. Художественный мир, коль скоро вопрос касается его преимущественно, будет неизбежно вторичным по отношению к миру, данному нам непосредственно, к миру феноменов. Говорим ли мы об идейном паттерне художественного мира, либо о сеттинге в широком смысле, как о сумме образов и понятий, ему свойственных, это всегда будет разговор о вариациях на тему мира-вообще, даже в случае самых экзотических и трансгрессивных художественных пространств. Удерживая это в уме, мы согласимся с тем, что сомнение в онтологической природе мира должны и будут распространяться и на художественный мир тоже, как на изначально вторичное по отношению к тому, что с большой вероятностью не существует, а в той мере, в какой существует, существует зря. Как вы догадываетесь, само такое понимание безусловно исключает какую-либо привязанность авторской интенции к тому, что именуется «содержанием» произведения, ко всему, что может быть передано, переведено и понято так же, как понятны слова в их словарном значении. Всё это, когда речь идёт о моих текстах, является в большой степени случайным, посторонним, контингентным, ненужным, но и, к несчастью, неизбежным, пока мы пользуемся языком, который обременён так называемым «значением». Что же остаётся? Остаётся игра с теми исключёнными из условий бытования материи вещами, с их распорядительной потенцией, вещами, которые пребывают в тёмной толще мира-гистеремы, изъяна, в качестве отражения иного мира, мира полноты (хотя при этом служат орудиями его, мира, порабощения; выше я уже говорил, что это чрезвычайно тёмный вопрос). Словом, так, как представлено в этих замечательных строках Вордсворта: «The swan on still St Mary’s lake / Floats double, swan and shadow». Умение отделить тень от озера есть, конечно, основное условие для вопрошания о судьбе и того, и другого. Именно поэтому я всегда настаивал на том, чтобы ту прозу, которую я писал некогда, рассматривали как музыкальные произведения, лишь по случайности записанные словами. Это совсем не очевидно, но это так. Рисунок ритма, чередование нарастания и затухания плотности текста, репетитивность, модуляции этоса, сквозные мотивы и параллельные темы, и, наконец, тишина как способ удержать целостность мысли — не только значили для меня больше, чем сюжет, фабула, образы или персонажи, весь этот бессмысленный набор литературоведческой готовальни, — это вообще было единственным, о чём я действительно заботился. Язык в общепринятом смысле здесь не большой помощник, к сожалению. (Наверное, для писателей такое заявление было бы самоубийственным. Слава богу, что я не из их числа.) Вообще говоря, идеальным был бы тот язык, текст на котором, если все его буквы заменить на произвольные символы юникода, не утерял бы ни грана смысла; но размышления об этом увели бы нас слишком в сторону. А чтобы завершить о бессодержательности как основе понимания, в том числе, моих текстов, не могу не вспомнить, что, например, Кант отказывал музыке в праве быть культурным явлением конкретно на основании того, что она ничего, в сущности, не значит. Звучит это, допустим, резонно. Но как враг всего кантианского я с удовлетворением смотрю на современность, которая «преумножила смыслы» столь решительно, что оказалась ими погребена заживо. Но мы пойдём дальше.
Продолжить чтение «104»He couldn’t breathe.
Так что же, не будет теперь статуи Флойда заместо Вавилонской блудницы Свободы в Америке? Как жаль. А ведь мы уже успели его полюбить, как родного.
«Иначе мы потеряем страну»: в Роснефти предложили лишать молодежь избирательных прав
Глобальный кризис представительской демократии порождает иногда забавные и маловменяемые формы обнуления священных демократических коров прошлого. Кто-то предлагает на полном серьёзе вводить имущественный ценз — при этом совершенно не смущаясь тем, что современность полностью размыла содержание понятия «собственность» и что финансы абсолютного большинства людей на земле являются сегодня всего лишь функцией от банковского репрессивно-надзорного аппарата. Теперь вот некто Леонтьев предлагает лишить избирательных прав «молодёжь». Что такое «молодёжь», до какого возраста она продолжается — непонятно. Причём, у сторонников имущественного ценза есть хотя бы своя — пусть абсолютно ходульная и бредовая — аргументация; здесь же тотальная невменяемость неопределённых категорий: что, почему, кого непущать? Ну хорошо, допустим, вы лишите людей до 30 — например — лет права голоса на выборах. Но ведь это не так работает. Политика — это не какая-то «игра по правилам», которые бог знает кем пишутся, — это предъявление наличного права, запрос на власть посредством демонстрации атрибутов власти — дискурсно-понятийного, организационного, силового, медийного и т. д. У этих людей, которых вы считаете возможным лишить права голоса, есть свои деньги и связи, свои медиа, свои координационные узлы, свой, наконец, язык, достаточно полный, чтобы описать реальность в своих терминах. Понимает ли г-н Леонтьев, или как его там, что, вводя дискриминационные меры против множества людей, обладающих ресурсами и волей, он создаёт из разрозненной и подвижной массы, по сути, организованный класс, предельно мотивированный, озлобленный лично против этой власти и готовый скооперироваться хоть с чортом ради её упразднения? То давление, которое эта власть испытывает сейчас со стороны «молодёжи», которую она интеллектуально проиграла, вырастет в разы, кардинально. И потеряют они не только страну, но и душонку свою.
Тем не менее, кризис представительской демократии очевиден и требует каких-то ответов. И в рамках его избирательное право, бывшее доселе неотъемлемым гражданским правом, начинает всё больше рассматриваться как привилегия. А раз привилегия, то и вопрос стоит о наилучшем распределении блага. И, как меритократ, я могу пофантазировать и в эту сторону. Если бы это зависело от меня, я ввёл бы положение, согласно которому избирательное право не принадлежало бы никому по умолчанию. Вместо того существовал бы институт экзаменов, пройдя которые, любой человек, независимо от прочих качеств, приобретал бы паспорт избирателя, предоставляющий как пассивное, так и активное избирательное право гражданину. В числе дисциплин, которые должны быть представлены на экзамене, я вижу, как минимум, три: логику, право и риторику. Логику — как базовую дисциплину любого сознания. Право — как инструмент функционирования, собственно, власти. И риторику — как науку об актуальном языке и формах его взаимодействия с человеком. К огромному сожалению должен отметить, что если бы такая идея пришла в голову какому-нибудь Леонтьеву, то почти наверняка в экзамены эти господа — а других у меня, увы, нет — включили бы лженауки, вроде истории или экономики. А это свело бы на нет всю затею. Так что лучше бы этому остаться моей фантазией, чем быть изгажену леонтьевыми и им подобными. Но я настаиваю со всей серьёзностью: после падения демократии у нас останется, в сущности, два выбора: либо моральная диктатура коллективных тел, по сравнению с которой тоталитаризм XX века будет выглядеть образцом свободы, чему примеров уже сегодня пруд пруди, либо жёсткая меритократическая стратификация общества на избранных и оставленных. И третьего здесь не будет.
Попробовав сделать колесо, Иван Колесо разочаровался в своих навыках и умениях. Вначале он соорудил из обреза пластиковой водопроводной трубы втулку и попытался приделать к ней деревянные спицы, равномерно приклеив их по окружности. Уже на этом этапе он понял, что его стратегия ошибочна и что колесо таким образом не сотворишь. Это вызвало в нём необыкновенное учёное расстройство, которое он стоически перенёс. Далее он приволок цельный срез ствола дерева, свалил его на балкон и вооружился стамеской и долотом. Пользуясь сими инструментами, он попытался выдолбить из дерева центральную часть колеса, оставив таким образом внешний его круг в виде обода. Дерево треснуло и раскололось, нарушив требуемую целостность. Поняв, что колесо нельзя сделать ни изнутри, ни снаружи, Иван разуверился и стал мрачен и тих.
После были долгие годы, в течение которых он был совершенно убеждён в своей никчёмности, в неспособности сделать то единственное и, казалось бы, элементарное, что было нужно для какого-то внутреннего спасения и равновесия с самим собой. Он продолжал жить своей безвестной жизнью, в которой не было ничего завершённого.
Однажды вечером, когда он лежал в кресле на даче, в безоблачном небе перед ним появилось колесо. Оно переливалось тёплым металлом и было само по себе непротиворечивым и простым, словно бы не имело ни внутренней, ни наружной части. Иван пытался сконцентрировать взгляд на нём, но его сверхразумная простота ускользала от внимания.
— Кхе-кхе, — прокашлялся высокий человек в белой майке и бейсболке, стоявший на дорожке под колесом. — Стоит заметить, что оно вовсе не должно крутиться и переливаться цветом тёплого металла, как ты мог бы себе ошибочно представить. То, что ты видишь, существует не потому, что обязано быть. В то же время, вряд ли ты можешь всерьёз предполагать существование воли в простых вещах. Это было бы избыточно.
— Э-э… — сказал Иван.
— Однако, — продолжал человек с вызовом, — именно то, что ты его наблюдаешь, является для тебя единственным положительным фактом во всей коллизии, так сказать, и пренебречь этим мы не можем. Что бы изменилось, если бы я сообщил тебе нечто о действительной форме этой вещи? О том, что существует превосходная реальность, в терминах которой оно является не подозрительным летающим объектом с редуцированной внутренней и внешней стороною, но бесконечною плоскостью, не имеющей ни мерности над и под собой, ни координат, которую нельзя, таким образом, свести ни к чему наблюдаемому?
— Но…
— Это, — указал человек на колесо, которое благодарно извернулось в небе, — твоя душа, Иван. Здесь она бесконечно проста, настолько, что ты не отыщешь в ней ни внутренней, ни внешней части. Там же она бесконечна и единственна, и совершенно подобна себе в любой своей точке. Здесь она принимает формы, одной из которых есть то, чем ты себя сегодня считаешь. Там она является формой существующего настолько всецело, что мы не найдём возможности уподобить её чему-либо. Чудо же в том, что и там, и здесь — она есть одно и то же. Посмотри на это колесо, Иван. Ты всё понял?
— Я всё понял, — сказал Иван. И, предположительно, не соврал.
Кто-то сказал директору зоопарка, что ночью будет схождение небесных львов на эту бедную землю и что, при некоторой сноровке, их можно будет приманить хорошею жертвой и приучить к земной жизни. Это известие подействовало на директора сказочно. Ведь он и раньше догадывался, что его судьба и предназначение всей жизни в том, чтобы заполучить этих зверей в своё распоряжение, а теперь и сам убедился в этом, и других сумел убедить.
Целый день готовились к схождению и чистили клетки зоопарка. Волков переселили к пеликанам, слонов отпустили восвояси, а быков привязали у входа. Птицам дали улететь, рыбам уплыть. В центре, к большому вольеру расстелили красную дорожку для золотых львов. Обезьян привлекли в массовку.
— Всё ли готово к приёму? — спросил директор.
— Так точно, ваш благородие! — гаркнуло шимпанзе.
«А больше мне ничего и не надо», — думал директор.
Тем временем, ближе к ночи разразилась необычайная гроза. Чёрными клочьями небо валилось вниз, ветер ломал деревья и крыши домов, молнии без перерыва били в землю, раскалывали деревья, оббегали небосвод от горизонта до купола. Директор стоял один на размокшей всклизь красной дорожке и то и дело протирал рукою лицо, готовый к торжественной встрече. Его сердце подпрыгивало при каждом ударе молнии, а глаза готовы были обмануть его случайно подсвеченным силуэтом.
Под утро гроза прошла. А вслед за тем в зоопарк приехал полицейский наряд и арестовал директора за безумие и социальную девиантность.
Небесные же львы сошли на землю в соседнем квартале, никем не замеченные, и разошлись по своим делам. Но как же так? Ведь у директора была своя судьба, своё, можно сказать, предначертание? Звёзды сулили ему совершенный успех в этом деле. — Да, это так. Мы можем подтвердить это снова и снова. Но это ровным счётом ничего не значит.
так вас не помилует
боже никогда
он с огромной силою
внушил звезда́м
что теперь негоже вам
знать свой бедный путь
так всего хорошего
вам по чуть-чуть
музыки и ужаса
смертныя тоски
голова закружится
взвенят виски
как вернутся гробные
из земли назад
сдобные съедобные
у них глаза
Миша Вербицкий вскрывает механизм возникновения ситуации коллапса в цивилизации.
Замечательно то, что в рамках русского цивилизационного проекта, начатого некогда Византийской церковью, цензура как элемент интеллектуального поля возникла практически сразу же вместе с появлением этого поля — с первыми переводами греческой христианской литературы. Уже к середине XI века в книжных кругах Руси появляются т. н. «списки отреченных книг», цензурные кодексы, запрещающие знакомство с некоторой литературой. Существует даже такой казус, что первой зафиксированной литературной библиографией на русском языке оказался один из таких списков в корпусе Изборника Святослава. Строго говоря, русская книжная традиция не имела опыта доцензурного существования, а сама индоктринация новой страны в религиозную и письменную культуру происходила, в том числе, посредством введения в понятие запрета на знание. Отдельно заметим, что собственно славянские книги в индексы запрещённых попали лишь в XIV веке, спустя три столетия, в течение которых эти списки наполняла литература, само появление которой в кругу чтения образованного русина маловероятно. Т. е., сами эти списки представляли собой, скорее, чистый знак негативного просвещения, червоточину, демонстрируемую в виде предела возможного вне всякой интеллектуальной эмпирики. Ум, таким образом, ставился в позицию априорного дидактического ослушания, а любое его движение уже заведомо несло в себе перспективу провала и забвения. Может быть, что-то подобное было и в Латинской Америке, мне трудно сказать. Но Америка была завоёвана и восприняла своё обращение, как побеждённые принимают закон победителей.
Среди практик пространственного совмещения совы и глобуса, которые составляют увесистую часть нынешнего гуманитарного письма, особое место занимает традиция рассматривать людей, занятых словесным творчеством, особенно поэтическим, по их локальной принадлежности к месту на карте. Якобы есть некая страна, город, регион или административно-территориальная единица, и все, кому в рамках данной географической таксономии не повезло оказаться на одном участке суши, непременно должны обладать сходными чертами поэтики ли, языка ли, тематик etc. Я даже не говорю о том, что читаю за подобными попытками обыкновенную интеллектуальную лень, которая не позволяет посмотреть хоть сколько-нибудь внимательней на частное письмо и понять, что́ же действительно его объединяет и с кем; в конце концов, поэтов много, на всех время тратить жалко, а как-то классифицировать всё это надо. Вот и берут первую попавшуюся под руку общепонятную черту, превращая её из акцидентального признака в системообразующий кунштюк. Но, волей-неволей, такой «аналитический» приём из просто антиинтеллектуального недоразумения превращается в полицейскую прескрипцию, в декларированное желание прикнопить человека даже не к земле, а к какому-то паспортному столу, в «прописку» и государственно-бюрократическое «досье».
Это тем более удивительно, что развитому интернету в наших краях уже лет 20, что люди давно научились выстраивать коммуникацию поверх государственных и географических ограничений, что для огромного числа людей их сетевая жизнь и круг общения являются главными, если не единственными. Разговорам о классе новых кочевников лет не меньше. Что, теоретически, мешает любому человеку сегодня сняться с места и уехать в Пномпень или Ригу? Кроме коронавирусной эпопеи, конечно, но это пока не изменило суть социальной реальности. И имея всё это перед глазами — продолжать говорить о каких-то «поэтах Самары», «поэтах Череповца», «драматургах Крыжополя» — это совершенная профанация. Не надо так, отвыкайте.
(Я бы даже сказал, что сам этот «географический» дискурс является по сути своей колониальным, если бы это понятие сегодня не оказалось связано с той интеллектуальной средой, которая в значительной мере инспирировала и поддержала ситуацию цивилизационного коллапса на Западе.)
Unbellyfeeling 